Пластмассовый богомол

Я считаю, что такие респонденты, — это то, ради чего каждый молодой человек идёт в журналистику… Даже если он изначально не очень-то и хочет туда идти.
Вот редактор даёт тебе контакт будущего героя, по необходимости обозначает темы, которые вам надо обсудить, ты звонишь человеку, чтобы договориться о месте и времени, думаешь, что это, как и всегда, будет обед, модное кафе в центре Москвы, где американо стоит 450 рублей, довольно скучная беседа, после чего мучительные часы расшифровки, редактуры, бесконечные согласования, немые проклятия в переписке в виде отсутствия смайликов, и в итоге – скучное и никому не нужное интервью… Я была уверена, что и в этот раз всё будет именно так, но у жизни, как оказалось, на всех нас были свои планы.

Эта история произошла со мной три года назад. Я тогда работала журналистом в издании «среднего» полёта, потому что всегда мечтала быть писателем, и журналистика мне была не очень-то нужна. Да и на журфак я пошла, потому что всегда мечтала писáть. А куда, собственно, ещё?

— Добрый день, это N? — неуверенно спросила я. Всегда ненавидела говорить по телефону.

В ответ короткое и бесчувственное «Да», от которого мне сразу расхотелось работать журналистом. Вообще, очень многое убивало во мне желание работать журналистом с периодичностью где-то тринадцать раз в четыре дня.

— Меня зовут Катя, я корреспондент X, мне дали ваши контакты в редакции, — как всегда затараторила я. — Хотелось бы договориться о встрече, чтобы сделать интервью. Вам когда удобно будет?

— Привет, Катя, — голос на другом конце провода немного оживился и звучал мягко и дружелюбно. — А приезжайте ко мне в гости?

Маньяк. Первое, что подумала тогда я. Ну, кто зовёт журналистов к себе домой? Хотя, после этого я ходила к респондентам домой ещё раз пять, но то был первый. И, конечно же, я не исключала никаких вариантов.

– Ну, в принципе, можно… — неуверенно сказала я.

— Не бойтесь, я не маньяк, — усмехнулся N. — Просто у меня дома хорошо. Я недавно переехал на Патриаршие пруды.

Он что, читает мои мысли? Или я сказала это вслух?

— Да нет, я не переживаю, что вы маньяк, — ага, конечно, не переживает она. — Просто никогда не ходила к респондентам домой. Как-то неудобно.

— Надо же когда-то начинать, — сказал N и, как я представила, улыбнулся.

— Тоже верно. Скинете адрес? Вы когда сможете увидеться?

Мы договорились встретиться на следующий день в 13 часов.

***

В день интервью я нервничала. Что уж там, почти перед каждым интервью я переживала, пока не достигла дзена в работе журналиста: когда ты идёшь на встречу, не готовишься, и у вас с респондентом получается отличная беседа. Не факт, что интервью получится тоже отличное, но зато круто поболтали и +1 в копилку хороших знакомых.

Всем своим приятелям, кто только пришёл в журналистику, я даю один чуть ли не самый главный совет: «Дружи с редактором». И ещё один: «Редактор всегда прав». Если не соблюдать вторую рекомендацию, то первый пункт вряд ли состоится, а он очень важен.

Я дружила со всеми редакторами, с которыми работала, за исключением одного… Ну, и меня тогда уволили через месяц из супермаркета. Вообще, это была корпоративная газета сети супермаркетов премиум-класса, но я никогда не хотела себя утруждать, когда рассказывала эту историю, поэтому говорила просто: «В супермаркете».

Дружба с редактором издания X обеспечивала меня не только большим количеством материалов (а следовательно, и гонораров), которые, по идее, должны были равномерно распределяться между всеми авторам, но и крутыми редакционными заданиями. Иногда редактор меня даже спрашивал: «Катя, ты бы с кем хотела больше сделать интервью — с этим очень скучным героем или с тем, менее скучным?». И я выбирала. В то время как остальным доставалось то, что доставалось. Помимо этого все мои грехи по случаю просроченных дедлайнов — всегда отпускались, и у меня просто был отличный друг. Когда я говорю «Дружи с редактором» — я имею в виду настоящую дружбу. А когда — «редактор всегда прав» — он, поверьте мне на слово, действительно всегда прав.

Так в один день мой редактор, допустим, звали её Агата, написала мне: «Катя, у меня для тебя задание. Не благодари!». Я сразу же открыла сообщение, хотя, как и все, я люблю не открывать сообщения — типа не прочитала или так занята, что не видела никаких посланий. На самом же деле все всё видят, просто по-житейски мухлюют.

«Привет! Что за задание?))»
«Интервью с писателем не хочешь сделать?»
«Хочу)) Что за писатель?)»
«N»
«Да ты гонишь???»
«Нет! Ну, что, пойдёшь?»
«Ещё бы! Кидай контакты!»

Агата знала обо мне всю правду, но при этом продолжала со мной работать, за что я её очень любила. О какой правде идёт речь? Думаю, вы догадались. О том, что в журналистике я оказалась постольку поскольку, и привела меня туда мечта стать писателем, и что как только мне подвернётся маломальский шанс всё бросить — я сразу же им воспользуюсь. Агата не только не осуждала меня (хотя она в журналистике точно человек не случайный), но и по возможности подкидывала дров в моё пока ещё слабенькое литературное пламя, отправляя, например, на интервью с писателями.

N был известным автором. Может, не таким, как Дарья Донцова или, например, Борис Акунин, но все молодые чтецы (преимущественно женского пола) его знали. На тот момент он написал около 10 книг, издавался в топовом российском издательстве и, вроде как, даже не жил в России, но какого-то чёрта обитал на Патриарших прудах (подробности этой детали мне только предстояло узнать).

Дело было весной, в ту пору, когда под ногами застывает рыхлый бугристый лёд, на котором все то и дело поскальзываются, но в последний момент улавливают равновесие. Я по карте дошла до нужного дома (который, к слову, находился не совсем на Патриарших, а в переулках), нашла подъезд (вход в дом был с улицы), набрала комбинацию из цифр, раздался писк, я потянула на себя массивную дверь и попала внутрь.

— Та-а-ак, мне нужен шестой этаж, — сказала я сама себе, как бы демонстрируя пустоте свою деловитость и непринуждённость. До сих пор не понимаю, в чём природа всех этих бессмысленных фразочек, которые люди то и дело произносят вслух, типа «Та-а-а-ак, сейчас надо повернуть налево» или «Рис взяла, брокколи взяла, детское питание взяла… Та-а-а-ак, осталось ещё туалетная бумага. Туалетная бумага! Где туалетная бумага?».

Почему-то я проигнорировала лифт и пошла пешком. Подъезд был старый, красивый. «Я бы здесь жила» — эту мысль я озвучивать не стала. Вообще, я б много, где жила, на самом-то деле.

Остановившись у нужной двери, я начала прокручивать в голове картины того, как я, вся такая классная и нацеленная на успех, здороваюсь, выгляжу в этот момент успешной бизнесвумэн из феминистских фильмов: улыбаюсь, жму человеку руку, мои волосы красиво спадают на лицо, я заправляю их за ухо, шучу какую-нибудь невероятно остроумную шутку и, конечно же, всех очаровываю. В реальности же у меня сползли колготки, и больше всего на свете мне хотелось попроситься в туалет, чтобы их подтянуть. Наконец-то подтянутые колготки — это особый вид оргазма, и пусть у той женщины, которая со мной не согласится, они всегда будут сползать.

Я звоню в дверь — и мне не открывают. Этого в моём сценарии фильма про успешную женщину-феминистку не было. Жду секунд тридцать — ведь именно такое время должно быть выдержано между звонками, если ты приличный человек (а я приличный человек) — снова звоню. Опять тишина. Я прикладываю ухо к двери. Ничего не слышно.

Начав паниковать, я полезла в карман за айфоном, сверила адрес — вроде бы всё правильно… Решаю позвонить респонденту. В стрессовых ситуациях, когда на кону твоя жизнь и будущее всего человечества, звонить по мобильному не так уж и страшно.

— Алло, — в трубке был запыхавшийся голос N.

— Здравствуйте, это Катя, из газеты X… — начала я, но меня перебили.

— Привет! — как ни в чём не бывало сказал N, продолжая тяжело дышать.

— Я вот стою у вашей двери.

— Да? Извини, не слышал. Сейчас открою.

Через минуты две (что показались мне вечностью, а наше интервью — уже каким-то розыгрышем) мне открыли дверь. Передо мной стоял N, весь мокрый, в спортивных шортах, майке, в кроссовках и с бутылкой воды в руках.

— Проходи, я закончу свою тренировку и пообщаемся. Чувствуй себя, как дома!— на этой фразе N пошёл обратно к снаряду, а если точнее, к эллипсу и, вставив наушники в уши и забравшись на него, продолжил заниматься, как ни в чём не бывало.

«Мда» — произнесла про себя я и начала раздеваться. Сняв пальто и обувь, я пошла искать туалет. Колготки были мне большеватыми, поэтому безбожно сползали, отчего казалось, что у меня между ног повис подгузник. Мерзкое чувство. И как маленькие дети только живут? Лучше уж испражняться на пол, по ходу, чем в этот висячий между ног кулёк. Хотя родителям, конечно же, так удобнее.

Туалет был совмещён с ванной — просторный, красивый, мраморный, с большим окном. В том случае, если в стране опять грянет социализм, это туалет наверняка выделят под семью из пяти человек из Кузьминок.

Сходив в туалет, подтянув колготки, помыв руки, причесавшись и убедившись, что на моём лице нет никаких признаков того, что я живой человек, например, соплей или скопившейся туши в уголках глаз, я вышла из ванны.

N продолжал заниматься на эллипсе, пот с него лился водопадом, а я не знала, куда себя пристроить, потому что это была квартира-студия, где кухня совмещена с залом, в котором и был эллипс с моим респондентом на нём, а ещё была отдельно спальня. Но не пойду же я сидеть в спальню, пока он занимается?

Я зашла в зал и села на диван, положив рядом свою сумку-рюкзак из кожзама. Вообще, я долго подбирала наряд и остановилась на длинной бесформенной белой рубашке, свободной чёрной юбке-шортах (со сползающими под ними колготками) и чёрных ботильонах. Мне этот вид казался богемным, а муж сказал, что я похожа на попа-гомосексуалиста. Хотя, если задуматься, то богема и попы-гомосексуалисты — это примерно одно и то же.

N не обращал на меня внимания, а я думала, как глупо выглядит этот эллипс в интерьере. Даже не то, что глупо, а вообще не выглядит никак. Квартира была сделана в очень крутом винтажном французском стиле — и ни с того ни с сего тут появляется пластмассовая огромная несуразная херь, похожая на богомола. На, которой, к слову N начал двигаться ещё интенсивнее, как будто в его ушах заиграла более ритмичная музыка, и надо было от неё не отставать. N, к слову, был полноват. Знаете, есть такая полнота, особенно у мужчин, которая вполне может сойти за «крупность». Но это если правильно одеться. При детальном рассмотрении, конечно, видны и бочка, и живот, и небольшой второй подбородок во время разговора, но, на мой взгляд, такая полнота не выглядит проблемной и мало кто вообще на ней заостряет внимание.

Я так просидела минуты три, уже перестав чувствовать неловкость. На смену ей пришла утомлённость. Я никуда не спешила и могла сидеть тут хоть до вечера, пока мой респондент занимается на эллипсе, но всё это начало наводить на меня скуку. Да и ему самому не неловко? Судя по напряжённому от занятия лицу – нет.

Раз уже мне сказали чувствовать себя, как дома, —  я встала и пошла на кухню налить стакан воды. Я завтракала часов в 10, есть ещё не хотелось, но во рту наступила ожидаемая засуха. Взяв стакан с полки, слава богу, дверки были прозрачные и мне не пришлось открывать все шкафчики подряд в поиске стаканов, я набрала в него воду из-под краника у раковины, который был рядом с большим краном. Пока пила воду — вспомнила о своих родителях. У нас дома тоже такой краник. А ещё было также биде, окно в ванной и много всяких других буржуазных прибамбасов. Я говорю «буржуазных» — не потому что как-то это осуждаю — наоборот, все эти мелочи делают жизнь удобней, просто это не типично для российских квартир, а мои родители всегда отличались от «оскорбительного» понятия «русский человек». Хотя иногда мы с ними расходились во взглядах, например, когда речь заходила о Навальном и Путине, или о чём-нибудь таком, где ярко прослеживался консерватизм родителей и либерализм их детей. Тогда мне казалось, что мои родители — типичные русские люди. Но на самом деле, они такими никогда не были. Порой мы что-то себе надумываем только от обиды. Да и стремление жить не как все — это у меня точно от родителей.

— Катя, я закончил, — я резко обернулась и увидела, как N слезает с тренажёра.

— Хочешь, можешь сделать кофе, там есть кофемашина.

— Я не умею ей пользоваться, — этого буржуазного прибамбаса, кстати, не было дома у родителей. И уж тем более — у меня дома.

N подошёл ко мне, окинул взглядом сверху вниз и вынес свой вердикт:

— А ты не похожа на человека, который не умеет пользоваться кофемашиной.

Мои брови сдвинулись, что означало наличие непростой думы в моей голове, но потом я поняла, что совсем ничего не поняла.

— Почему вы так решили?

— Ты модно выглядишь.

— Модные люди умеют пользоваться кофемашиной?

— Ты уже начала своё интервью? — N обернулся ко мне. Во время моего вопроса про модных людей, он уже заправлял кофемашину.

— Пока нет, — усмехнулась я, совершенно не понимая, к чему был этот смешок.

— Хочешь научу пользоваться? — спросил N, доставая что-то из шкафа.

— Ну, давайте, — я подошла ближе.

— Ты какой кофе хочешь? Американо? Капучино? Латте?

— Латте.

— А я думал, ты выберешь американо.

— Потому что я модно выгляжу?

— Нет, просто, — равнодушно ответил N и начал показывать, что куда вставлять, в какое отверстие заливать и на какую кнопку нажимать.

Через несколько минут я сидела на диване в гробовой тишине и хлебала свой латте, пока N мылся в душе после тренировки. Комп я с собой не взяла, книжку тоже — только распечатанные вопросы, телефон, да остальную ерунду, которую мы берём, выходя из дома.

Я встала с дивана и пошла в сторону огромных стеллажей во всю стену (а потолки были метров пять), и начала рассматривать книги. Многие были на неведомом мне языке, что-то на английском, много книг на французском, и наконец я дошла до полки с русскими авторами. Гончаров, Толстой, Достоевский, весь Чехов и, полагаю, весь Пушкин. Причём, под Пушкина была выделена целая полка, и на ней же стоял бюст писателя. За моей спиной раздался грохот, я вздрогнула! Обернувшись, я увидела, что задела своей длинной рубашкой кочергу, которая стояла у камина, и она упала. Слава богу, что ничего не разбила. Я всё поставила на место и обратила внимание, что всё то время, что я поправляла кочергу, я держала в руках кружку с кофе. Удивительно, как я его не разлила. На этом я решила закончить осмотр и пойти сесть обратно, пока не разгромила и не залила эти дорогущие интерьеры.
Сев на диван, я накатала сообщение Агате о Патриарших, N, эллипсе, и как раз из ванны вышел N.

«он вышел напиишу птом»
«Давай, удачи»

— Катя, прости меня, — сказал N, вытирая голову. — Знаешь, я просто ненавижу фитнес-центры. Мне кажется, что все эти накаченные тела смотрят и смеются надо мной. Вот и купил домой тренажёр.

— Да, понимаю вас… Я поэтому и не занимаюсь спортом. Глупая причина, я понимаю, скорее даже отмаз, но мне тоже некомфортно.

— И совсем не отмаз. Все привыкли обзываться жирными, не понимая, что творится в голове у человека, чьё тело не вписывается в общепринятые стандарты.

— Ну да… — очень тупо ответила я, задумавшись над сказанным N.

— Ты не пообедаешь со мной? — N открыл холодильник. — Мне сегодня утром привезли еду на двоих, а так как мой… — на этой фразе он осёкся, но быстро продолжил. — Мой друг… В общем, его сегодня не будет.

— В принципе, можно. Спасибо большое!

— Ты всё ешь? — N начал открывать контейнеры.

— Если честно, нет… — перед тем, как признаться миру в том, что ты вегетарианец, обязательно нужно заскочить и прокатиться на волне стыда. — Я не ем мясо.

— О, это отлично! — N обрадовался. — Давай тогда я индейку заберу себе, а салат отдам весь тебе?

— Давайте, я только за.

Через пару минут мы сидели у журнального столика и обедали. Я не была голодна, но от салата не отказалась. Мне казалось, что раз N живёт в таком районе, в такой квартире, то там будет какой-то фееричный салат. Как оказалось — ничего необычного. Богатые едят ту же диетическую муть, что и бедные, если последним вообще есть что жрать. Хотя мне казалось, что сейчас не те времена, когда люди голодают. Африка, разумеется, не в счёт. Голодающими детьми Африки меня стыдили раз 800, если не меньше, так что я про них в курсе.

— Может, тогда, пока обедаем, начнём интервью? — предложил N, жуя.

— Ой, да, конечно, — я засуетилась. — Салат слишком вкусный, я увлеклась.

Хотя на самом деле вкусным он не был, но когда тебе неловко, нагородишь чего угодно. Достав из сумки телефон, я положила его на стол и включила диктофон. Затем опять полезла в сумку за вопросами, достала измятый листок и развернула его.

—Начнём? — спросила я.

— Так вроде бы уже, — N улыбнулся и вытер губы салфеткой.

— Ну да, — мне опять стало неловко, но мозг ничего не выдумал и слава богу.

— Насколько я поняла, вы пишите по роману в год, верно? И вот недавно вышла ваша новая книга… Возможно ли вообще так быстро выдавать что-то искреннее от сердца?

— Знаешь, Катя, я сам часто об этом думал. Да, я пишу свои книги быстро… Это плохо или хорошо? Но это не плохо и не хорошо, понимаешь, о чём я? Пушкин, например, — N махнул рукой сторону стеллажа с бюстом. — Писал «Евгения Онегина» семь лет, а Хемингуэй написал «Фиесту» за несколько месяцев. И то, и то — культовое произведение своего времени. Повлияло ли как-то их скорость письма на качество? Нет. Я пишу с таким темпом, кто-то другой — с другим. Насколько искренне я пишу? Мне кажется, что искренне.

— Вы любите Пушкина? — неожиданно для самой себя спросила я, хотя этого вопроса, конечно же, не было в списке.

— А ты? — вопросом на вопрос ответил N.

— Я не представляю, как можно любить Пушкина.

— Что ты имеешь в виду? — N закинул ногу на ногу, откинулся на спинку стула и с прищуром посмотрел на меня.

— Любить Пушкина — это как любить есть. Или любить спать. Пушкин — это «обязательная программа» для любого русского человека, что сложно его любить или не любить. Это просто данность.

— Интересная мысль… — ответил N, снова приблизился к столу и начал есть свою индейку. — Какой следующий вопрос?

То, что N был странным, я поняла ещё с первых минут нашей встречи, но складывалось чувство, будто он то уходит в себя, то возвращается обратно, и эти уходы/возвращения случаются по два раза за 15 минут.

— Насколько я знаю, вы живёте в Ереване, а мне вы сказали, что переехали на Патриаршие пруды. Я не совсем поняла этот момент.

— Да, я живу в Ереване, но так как сейчас идёт тур в поддержку моей книги, и он происходит по России, то я бóльшую часть времени обитаю в Москве. Это квартира моего друга, он купил её недавно, до этого он жил в другом месте.

— Хороший друг, — сказала я, N улыбнулся. — А почему Ереван? Насколько я знаю, вы армянин?

— А в Москве, например, живут только русские? — спросил меня N.

— Нет, не только, но вы поняли, что имею в виду, — не растерялась я.

— Мой дедушка был армянином, а бабушка русская. После развала СССР мой папа улетел в Штаты, там женился на маме, тоже русской. Я родился и вырос в Америке, но потом вернулся жить в Армению.

— Почему?

— Не знаю, всегда чувствовал себя армянином.

— Вот, видите, это играет свою роль.

— В чём-то ты права, да.

Мы замолчали. В красивой комнате с пластмассовым богомолом повисла неловкая пауза, а я смотрела в свой листок и не могла сфокусироваться, не зная, какой вопрос задать следующим.

— Катя, а чем ты занимаешься? — N опять посмотрел на меня с прищуром. — Ну, помимо того, что берёшь интервью для X.

В фильмах, книгах и рассказах часто бывает такое, что респондент начинает интересоваться журналистом. Но такого в жизни почти не бывает. Людям нравится внимание, и переключать его фокус с себя на кого-то другого они никогда не будут. В моей практике было лишь одно исключение — это беседа с N.

— Да ничем, — ответила я, пожав плечам.

— Что в твоём понимании «ничем»?

— Ничем значимым, что бы приносило деньги.

— То есть для тебя значимость дела определяется деньгами? — спросил N и удивлённо посмотрел на меня.

— А разве нет? Можно писать книги, снимать фильмы, проектировать дома, но если это не нужно людям, и они за это не платят, разве это значимо? Это нужно только тебе.

— Мать не получает деньги за то, что воспитывает своих детей. Получается, её труд не значимый?

— У меня нет детей, поэтому, наверное, я об этом и не подумала.

— Почему? Судя по кольцу на руке — ты замужем, — N посмотрел на мою ладонь, и я вслед за ним.

— Да, но у нас пока нет детей.

— Почему? — довольно искренне и без подвоха спросил N, а я привыкла к подвохам, когда люди спрашивают меня о детях.

— Пока не хотим.

N, услышав мой ответ, поджал нижнюю губу и сочуствующе закивал.

— Вы серьёзно? — я почувствовала раздражение.

— Ты о чём?

— О вашем сочувствующем лице.

— Не было никакого сочувствия.

— Ну-ну, — я сделала глубокий вдох и опять посмотрела в свой листок. — Ладно, давайте пойдём дальше…

— Нет, подожди, — N меня остановил. — Ты на меня обиделась?

— Не обиделась. С чего вы взяли?

— Ты заострила внимание на том, чего не было, и обиделась.

— Э-э-э, — я не совсем поняла его предложение, но всё же решила озвучить то, что имела в виду. — Просто вы мне показались человеком без шор и стереотипов, который понимает, что девушка в 22 без детей — это не конец света. Да даже 32 — ещё не повод переживать. Но я поняла, что ошиблась на ваш счёт, когда вы сочувствующе поджали губу и закивали.

N напрягся. И молчал. Мне стало не по себе. Может, я сказала чего лишнего?

— Мне было 32 года, когда у меня родилась дочь. И я не считаю, что 22 года — это критический возраст.

— Ну, хорошо, значит я вас не так поняла… — я сделала вдох, чтобы задать следующий вопрос, но меня перебили. Уже в который раз.

— Но ты права, наверное, в моём голосе было сочувствие. Прости меня за это, — N сдвинул брови, словно размышлял о чём-то.

— Да ничего.

— Нет, серьёзно. У меня, наверное, есть свои стереотипы на этот счёт, что если девушка замужем, и у неё нет детей, то в браке что-то не так… Но это же глупо?

— Довольно-таки глупо, да, — честно сказала я, а потом немного испугалась, что N заденет мой ответ, но этого не произошло.

— А давно вы женаты?

— Летом будет два года.

— А сколько вы вместе?

— Осенью будет 4 года.

— Ты счастлива?

Я замолчала. С одной стороны, мне не хотелось обсуждать свою личную жизнь, но с другой — ничего слишком личного N не спросил, и, наверное, будет правильным поддержать диалог.

— В целом, конечно, да, — сказала я, задумавшись. — Но в отношениях бывают разные моменты: когда мы счастливы и когда нет. В этом и прелесть любви, я думаю, вся её суть. Так или иначе — какого-то другого человека представить рядом с собой я не могу.

— Это хорошо… Знаешь, редко люди бывают счастливы в личной жизни. Я ищу ответ на вопрос — почему, но так и не могу его найти.

— А вы счастливы? Ну, в своей личной жизни?

— Это личный вопрос, я бы не хотел это обсуждать.

Вот говнюк!

— Тем не менее, я вам ответила.

— Но я думаю, что твой опыт пока позволяет тебе отвечать на этот вопрос. Доживёшь до моих 34 лет…

— Вы меня обманули, — я перебила N. — Это некрасиво.

— Согласен, но не могу ничего поделать, — cказал N и сделал несколько больших глотков воды.

— Вы сексист? — спросила я в лоб, от чего N поперхнулся. Этот вопрос был в моём списке. В книгах N, как мне казалось, было очень много сексизма. И к слову, почти в каждом его романе есть линия любовных отношениях.

— Неожиданно. А с чего ты это взяла?

— Ну, в ваших книгах, все героини «знают своё место» рядом с мужчиной.

— Не «знают своё место», а любят и уважают своих мужчин.

— Не подменяйте понятия. Любовь и уважение в отношениях — прекрасно, и оно должно быть с обоих сторон, но то, как вы позиционирует патриархат в своих романах, порой напоминает рабовладельческий строй.

— А ты феминистка?

— Если хотите, можете называть это так.

— И ты счастлива в своём браке?

— А как это связано?

— Мне кажется, счастливая в отношениях женщина не задумывается о феминизме.

Я замолчала. С одной стороны — мне захотелось ему сразу возразить, но с другой — я задумалась и поняла, что он имел в виду.

— Мой муж меня никак не притесняет и не унижает, я начала увлекаться феминизмом, потому что меня больше волновали мои же собственные внутренние сексистские установки, от которых я страдала.

— А как твой муж относится к твоему феминизму?

— Как и любой мыслящий и образованный человек — нормально.

N опять поджал губу и закивал.

— Нет, ну вы серьёзно?

— Прости, Катя, да, я опять сделал то же выражение лица, — начал N, вставая и набирая в руки тарелки, чтобы отнести их на кухню. — Давай сойдёмся на том, что у нас разные взгляды на эти вопросы?

— Давайте, — ответила я, так же, как и он, чувствуя, что лучше эту темы закрыть.

— Так чем же ты ещё занимаешься? — спросил N, когда нёс тарелки в сторону кухни.

— Вообще, я пишу… — начала я, N поставил тарелку в посудомойку и повернулся ко мне. — Ну, хочу стать писателем.

— Что пишешь? — невозмутимо спросил N, направляясь ко мне.

— Ну, уже написала… — я почувствовала, как начала краснеть. — Знаете, мне почему-то всегда жутко неловко об этом говорить. Как будто надо всем признаться, что ты мечтаешь стать космонавтом, или что ты гомосексуалист.

— Понимаю, — сказал N, снова сидя в своём кресле.

— Как вы можете меня понимать? Ваши книги издают тиражом по 20 тысяч экземпляров, их читают и ждут.

— Ты хотела бы того же?

— Да, — тихо ответила я и почувствовала, как мои щёки полыхают. — И порой мне становится жутко от мысли, что этого может не произойти… Что я проживу свою жизнь ровно, нормально, и не будет в ней признания, читателей. Я стараюсь об этом не думать, хотя порой с трудом верю, что смогу стать, как вы, например.

— Знаешь, Катя, я тоже так думал. А когда получил признание и читателей, понял, что теперь моё творчество мне не принадлежит, а это уже и не творчество вовсе. И мне очень захотелось всё вернуть.

— Ну, конечно, оно вам не принадлежит, люди вас читают. Разве не для этого пишут?

N с улыбкой посмотрел на меня, и в его взгляде читалось: «Ох, деточка, ничего ты не понимаешь. Сейчас всё тебе объясню».

— Ты не задумывалась, почему у многих писателей их первые произведения всегда самые популярные и читаемые?

— Я никогда не задумывалась, что это в принципе так.

— А это так. И дело в том, что, как правило, первые книги авторы пишут, будучи никому неизвестными. Просто пишут, потому что не могут не писать. Ты вот почему пишешь?

Всегда ненавидела на этот вопрос, хоть у меня и был на него ответ.

— Я всегда писала… Стихи сочиняла, вела дневники, всегда мечтала написать книгу…

— Это я понял, — перебил меня N. — Скажи почему.

— Я и веду к этому… — сказала я, цыкнув. —  Мне хочется, чтобы люди читали мои книги и понимали, что они не одиноки. Ну, а когда я писала свой первый роман, я просто писала ту книгу, которую не могла найти в книжном. Ну, и там много факторов совпало, если честно. Многое на меня повлияло, что вдохновило написать ту историю.

— А ты сейчас где-то публикуешься?

— Нет, — пожала плечами я. — Книгу свою сама буду издавать. Журналистом работаю. В Инстаграме пишу.

— Сколько у тебя подписчиков? — спросил N.

— В Инстаграме? Около тысячи.

— Так вот, когда у тебя их будет хотя бы 10 000, то ты поймёшь, о чём я говорю. А когда твой роман начнут издавать, и он будет во всех книжных, то тем более поймёшь.

— Объясните сейчас. Этого всего вообще может не произойти, и я ничего не узнаю.

— Потому что ты что-то делаешь и привыкаешь к реакции публики. И потом ты начнёшь писать то, что знаешь наверняка понравится твоим читателям. Потому что неприятие или чего хуже равнодушие — то, что тяжелее всего переносить, когда ты уже вкусил обратное. И ты будешь идти на поводу и делать то, чего ждут, потому что по-другому уже не сможешь.

Я не знала, что сказать. Мне стало одновременно и грустно, и радостно. Грустно — что всё это так, радостно — что сейчас у меня есть возможность создавать чистое и честное творчество.

— А как вы пришли к писательству? — этот вопрос тоже был в списке, и здорово, что он пришёлся очень в тему.

—Как и ты — писал всегда. Но, знаешь, если честно, мне кажется, что писатель — это ужасная профессия.

— И что же ужасного?

— Это я сегодня на эллипсе занимался, таких дней мало. Чаще всего я просыпаюсь, иду есть, хожу полдня немытый, пью кофе, потом лежу на диване, туплю, листаю ленту Инстаграма, потом встаю, понимаю, что мне мерзко от самого себя, иду в душ, привожу себя в порядок и часов в 6-7 сажусь что-нибудь писать.Ты знаешь, что вдохновение — вообще штука редкая?

— Могу представить, но… — я хотела ещё что-то сказать, уже не помню что, N меня перебил.

— А пока вдохновения нет — тоже нужно сидеть и писать, понимаешь? У тебя дедлайны. Читатели ждут роман. Чувство при этом такое, как будто из тебя клеща щипцами достают, а он всё никак. Вот у тебя часто бывает вдохновение?

— Художественный текст я всегда пишу по вдохновению.

— И часто пишешь?

— По-разному, — пожала плечами я.

Это тогда я так ответила, наверное, потому что тогда так и было. Сейчас же я полностью согласна с N: одни клещи да щипцы.

— Тебе, значит, повезло, – N глубоко вздохнул и поменял позу. — А я вот мучаюсь. Вообще жизнь писателя — это скучная жизнь одиночки и вечная борьба с диваном и грязной головой.

— Как-то грустно очень, — сказала я. — Я себе это по-другому представляю.

— Как представляешь? — N опять сощурился. — Мне прям интересно.

— Если ты известный писатель, и у тебя есть деньги, то ты можешь путешествовать, искать вдохновение в новых странах, новых людях… — сказала я первое, что пришло в голову.

— Ну, хорошо, ты путешествуешь год, два, три… За это время вполне можно объездить всю Землю, а потом что?

Я ничего не ответила, только пожала плечами.

— Катя, дай бог, чтобы твоя писательская жизнь была яркая и насыщенная. Но такое бывает редко. В основном сидишь один на один с собой — и пытаешься сделать хоть что-нибудь, лишь бы не сойти с ума.

– И вы хотите сказать, что так у всех писателей?

— У всех. Даже у тех, у кого кажется, что всё наоборот.

— У кого же?

— Хемингуэй, например. Ты вот любишь Хемингуэя?

— Затрудняюсь ответить, почти ничего у него не читала.

— Ну, ты же знаешь, наверное, что он был охотником, путешественником, любителем выпить? Не жизнь, а сплошные приключения.

— Да, читала об этом.

— Ну, так всё это лишь попытки сбежать от удушающего одиночества, — сказал N и резко замолчал.

Мне показалось, как будто ему больно об этом говорить, и я решила сменить тему.

— Как ваши родители отнеслись к вашему выбору профессии?

– Мама поддержала, отец был против.

— А как сейчас ваши родители относятся к вашему делу? Ведь вы успешны.

— Так же: мама поддерживает, отец против, — довольно равнодушно сказал N, уставившись на свою коленку, по которой он водил указательным пальцем. N опять ушёл в себя.

Только я прокашлялась, чтобы задать следующий вопрос, как N меня неожиданно спросил:

— Катя, а ты любишь своих родителей?

— Э-э-э, – я опешила, но не растерялась. — Люблю, конечно.

— Прям вот по-настоящему любишь, как людей?

— Что вы имеете в виду?

— Ну, есть любовь-привязанность, когда мы любим родственника, только потому что он наш родственник. А бывает, что ещё любим его и как человека. Вот у тебя с родителями как?

Я задумалась. Задумалась — потому что никогда об этом не задумывалась.

— Вы знаете, я не всегда лажу со своей мамой, — N на меня сосредоточенно смотрел. — Да и с папой бывают недопонимания. Но мне кажется, что это естественно. Конечно, за что-то я их осуждаю, всем нам по глупости кажется, что мы лучше знаем, как нашим родителям надо было жить и воспитывать нас… Но я люблю их и как людей. И в маме, и в папе есть качества, которыми я восхищаюсь. Я их и так, и так люблю, хотя, конечно, как и всем родственникам, нам бывает друг с другом нелегко.

— Понятно, — N продолжал на меня пронзительно смотреть. — А бывает тебе перед ними стыдно, но ты об этом сказать не можешь? Что осуждала, например.

Мне казался странным допрос N, но в какой-то момент я поняла, что он ищет во мне ответы на свои вопросы. У меня тоже такое бывает: допрос с целью собственного облегчения. Если, конечно получится perfect match.

— Бывает… — сказала я и сердце защемило в груди. — Знаете, я ещё очень обидчивый и импульсивный человек. Но я стараюсь работать над этим. То есть если я на что-то обижусь, я могу даже человеку смерти пожелать. Мой муж читал одно исследование, где говорилось, что для женщины слова — это часто лишь способ выражения эмоций. Они не всегда имеют в виду то, что говорят. Я себя иногда этим успокаиваю… Так вот. Я уже не помню, но я за что-то злилась на маму, ходила, варилась в своих мыслях. А потом я как-то приехала к ним с папой в офис — у них семейный бизнес — и мама сказала, что ей нужно доделать какие-то отчёты. Она занимается бухгалтерией. Ну, я сидела тихо, чтобы не отвлекать, а потом, когда пошла в туалет, увидела, что мама, заваленная бумагами, сидит и украдкой играет в какие-то шарики на айфоне. И мне это показалось чем-то таким безумно милым и человечным, что я начала чувствовать себя последним говном, что обижалась на неё. Ведь она такой ещё ребёнок в душе… Как и все мы, наверное.

Я закончила говорить и заметила, что у N покраснели глаза. И чтобы не затягивать паузу, я продолжила:

— В общем, я поняла главное: что родители меня любят и всегда будут любить. Даже когда ругают, поучают или неосознанно ранят. Когда я поняла это, то всё сразу встало на места.

Я опять замолчала. N не заплакал, за что я была ему безумно благодарна, но продолжил на меня смотреть.

— Вот как-то так, — сказала я и взглянула на листок, где были вопросы, а потом вспомнила ещё одну важную мысль о родителях, к которой пришла. — У меня много подруг, которые жалуются то на маму, то на папу. И знаете, что самое удивительное?

— Что? — спросил N, пронзая меня взглядом.

— Что они абсолютные копии своих мам и пап. Поэтому я поняла, что если меня чем-то раздражают родители, то мне нужно сначала разобраться в себе и в своих чертах, которые я вижу в них.

— Катя, а давай выпьем, — N вскочил с места. — Ты любишь вино?

— Э-э-э, — я не ожидала такого поворота, особенно после своего монолога об отцах и детях. — Вино люблю.

— Тогда пошли выбирать! — крикнул N, направляясь к коридору.

Я вскочила и побежала за ним. Он открыл дверь в маленькую кладовку, которая была между ванной и спальней. Я её даже и не заметила. В кладовке хоть и было много вещей — два баскетбольных мяча, какая-то одежда, коробки, виниловые пластинки — но в целом был порядок. Внизу, под полками, стоял маленький чёрный холодильничек, к которому присел на корточки N и открыл дверцу. Я стояла сзади, чуть поодаль.

— Это специальный холодильник, который поддерживает нужную температуру для вина.

— Понятно, — ответила я.

— Ты какое любишь?

— Красное сухое, — это всё, что я могла сказать о своих предпочтениях три года назад.

— Понял, — N начал доставать бутылки, смотреть на этикетки, потом класть их обратно.

— О, вот это отличное, — N вытащил какую-то уж совсем пыльную бутылку. — Знаешь, мой молодой человек привёз его…

Как только N это сказал, он резко повернул голову на меня, его лицо покраснело, потом побледнело и, глядя на меня всё из того же положения снизу вверх, он тихо начал говорить:

— Катя, ты же… Я… Просто ты так… И я совсем забыл… Ты… Ты не напишешь об этом?

Я молчала, и не потому, что для меня это было шоком или ещё чем-то, а я не знала, как бы так ответить, чтобы он мне поверил — что я об этом не напишу. Я и, правда, не собиралась ничего писать.

— Мне прям даже как-то неловко… — сказал я и тоже покраснела. — Я ничего никому не скажу, обещаю.

N медленно встал, прошёл мимо меня и направился на кухню. Мне ничего не оставалось, как пойти вслед за ним.

N поставил бутылку на столешницу и снял с подвесных держателей два красивых больших бокала.

— Он привёз его из Новой Зеландии, — сказал N о вине, не поднимая на меня глаз. — Катя, твой диктофон ещё работает?

— Ой, да, — сказала я и ринулась к столу, на котором он лежал. — Сейчас выключу.

— Пожалуйста, — попросил N, пристально глядя на меня.

Я выключила диктофон. С этого момента всю нашу беседу я буду воспроизводить по памяти. Надеюсь, она меня не подведёт. А если где-то и подведёт — давайте сочтём это за художественные элементы.

— Кать, я теперь даже не знаю, что говорить, — N подвинул мне бокал с вином. — А у меня не бывает проблем с тем, чтобы поболтать. Спроси меня что-нибудь?

— По теме? Или вообще? — спросила я, не совсем понимая, чего N от меня хочет.

— Что угодно.

— Вы сказали, что у вас есть ребёнок, вы женаты, но это как-то… Не клеится… Да, не совсем вопрос, но это то, над чем я ломаю себе голову последние три минуты.

— А ты знаешь, куда метить, — N с болью в лице улыбнулся, но продолжил говорить. — Да, но, понимаешь… У меня две жизни, скажем так.

— И все о ней знают?

Господи, Катя, заткнись! Твоя любознательность тебя когда-нибудь доведёт до канавы и пули во лбу.

– Не все, — ответил N, а потом посмотрел через моё плечо. — Ты точно выключила диктофон?

Телефон уже лежал в моём кармане, я достала его и положила на столешницу, включив экран. Записи не было.

— Прости меня, но сама понимаешь. Хотя я тебе доверяю и хочу рассказать, надеюсь, это… Ну, ты понимаешь.

Тогда я не поняла N, а сейчас понимаю. Мне тоже иногда хочется открыться человеку, несмотря на то, что бывает страшно. И открываюсь. Хоть и боюсь. Но не могу по-другому. N тоже не мог.

— Молодой человек знает, жена, думаю, догадывается. И всё понимает. Ты меня осуждаешь? — N испуганно посмотрел на меня.

— Вы не поверите, но я почти никогда никого не осуждаю, иногда делаю это, чтобы просто поддержать беседу, особенно с теми, кто старше меня. Мне мерзко за свою слабость…

— Это не слабость, это выживание. Жить среди людей и быть самим собой — это, знаешь ли… Сама понимаешь, — N поджал губу и сделал глоток вина.

— А можно вопрос?

— Да уж спрашивай.

— Вы, получается… Бисексуал?

— А ты веришь в бисексуальность? — как вы уже поняли, N любил задавать вопросы.

— Я верю в бисексуальность в контексте  секса, похоти, но что человек может одинаково влюбляться и в мужчин, и в женщин… С трудом.

— Вот ты и ответила на свой вопрос.

— То есть вы гей?

N кивнул и сделал ещё глоток. Интересно, а насколько вредно пить после занятий на эллипсе?

— Вы простите меня, — я не могла уняться и уже видела себя в канаве с отстреленной башкой. Может, отстреленной не N… Кто знает, кто его бойфренд? Судя по квартире — важная шишка. — Но я всё же не понимаю ничего. Зачем вам жена? Вам её не жалко?

— Слушай, у неё полно своих скелетов в шкафу. Нам комфортно так.

— А вы не говорили об этом всём?

— Не во всех отношениях люди разговаривают.

Теперь я сочуствующе поджала губу, N это заметил и ухмыльнулся.

— Мои родители знают. Я имел глупость им признаться… — начал N, а я в этот момент представила, что мне надо признаться своим родителям, что я, например, лесбиянка. Аж страх пробрал. Они у меня хорошие, но всё же консерваторы и дети СССР. — Отец не говорит со мной до сих пор, мать изредка пишет узнать, как её  внучка…

— Вы злитесь на них?

— Не знаю… Мне больно. Это сложно: и мне, и им. Но всё же я не совершил никакого преступления, чтобы они лишали меня себя… Многим это сложно понять. Да многие никогда и не поймут, пока сами не родятся геями.

Мне стало безумно жаль N. Даже захотелось его обнять и пожалеть. Но я сдержалась.

— Давай сядем на диван? — предложил N и пошёл в сторону вышеупомянутого.

Мы сели на диван, и впервые за всю нашу беседу мне не стало неловко от тишины… Я села в этот раз на место N, в кресло, а он напротив меня. Сзади N было окно. Ничего живописного. Серый дом. Мой взгляд упал на вазу с фруктами, стоявшую на столе. Я остановила взгляд на большом спелом яблоке.

— Катя, о чём ты думаешь?

— Честно? — засмущалась я.

— Да.

— О том, что в мире порядка десяти тысяч сортов яблок, и вряд ли я успею за всю жизнь попробовать их все.

— Ха-ха-ха, — N искренне рассмеялся. Кажется, мне удалось разрядить обстановку, хоть я перед собой такую цель и не ставила. — Я то же самое думаю про книги.

— Боитесь не успеть всё прочитать?

— Да. И ведь знаю, что всё не прочитаю… Может, в следующей жизни прочту то, что не успею в этой, — N пожал плечами. — А ты любишь читать?

— Скорее, я всегда любила книги, но читать особенно увлечённо начала пару лет назад.

— М-м-м, а я с детства не выпускал книгу из руки. Катя, — сказав моё имя, N сделал глубокий вдох. — Ты знаешь мою тайну, а ведь никто не знает, только самые близкие. И мы продолжаем говорить, как ни в чём не бывало… Мне так странно. Давай налью тебе ещё вина.

N взял бутылку и подлил в бокал ещё, где и так было вино.

— Ну, слушайте, я живу в Москве не первый год. Меня гомосексуализмом не удивить, — я, кивнув, взяла бокал и сделала глоток вина. Оно было чертовски вкусное. Прям чувствуешь виноград, а не бадяженный химозным соком спирт. — Это когда я в Челябинске жила, то даже людей по нациям не разделяла. Нет, правда. Я смотрела на человека и даже не задумывалась, какая у него нация. Вот вообще. Москва из меня выбила эту дурь. Шутка. Шутка, что это дурь, я имею в виду.

— Я слышал, что Челябинск славится своей суровостью.

— Челябинск у каждого свой. Я выросла в довольно интеллигентной среде. Кто-то не в самых благополучных районах. В Москве тоже по-разному. А суровый ли Челябинск? Как и любой провинциальной город, где слово «толерантность» никому ни о чём не говорит.

— Ты права. Ереван тоже очень разный.

— Кстати, ваши родители живут в Ереване?

— Нет, они остались в Америке, живут в Портлэнде. Дедушку с бабушкой отец тоже перевёз туда в своё время.

— Вы сбежали от них?

— Да, можно сказать и так.

— А почему не в Москву?

— Здесь жильё дорогое, да и город очень тяжёлый для меня.

— А ваш… — я не знала, как правильно сказать, и поэтому сделала указательным пальцем в воздухе круг, как бы имея в виду эту квартиру и её владельца. — Ну, вы долго вместе? Как вы познакомились?

— Мы вместе полтора года, а как познакомлись сказать не могу. Он тоже публичный человек… — N посмотрел в сторону, а потом опять на меня. — Катя, зачем тебе становиться писателем? Ты такое прелестное дитя…

Я сразу вспомнила рассказ Трумена Капоте, правда, он назывался «Прекрасное дитя» — и мне стало приятно. Хотя потом я начала думать о том, кто же его молодой человек, ведь понятно, что, заговорив обо мне, он перевёл тему.

— В смысле? — спросила я.

— Это очень тяжело. И дело не в самодисциплине, не в дедлайнах. Ты такая живая, у тебя пытливый ум, писательством ты всё это убьёшь.

— Почему убью? Вот вы говорите так про свою профессию, а я совсем не понимаю почему.

— И не поймёшь, пока не станешь.

— А если никогда не стану?

— Тогда твоё счастье, если ты этого никогда не поймёшь.

Как и со всеми предыдущими фразами N — тогда я ничего не понимала, но всё пришло со временем.

— Вы так говорите, что мне жить не хочется. Писать, издаваться и иметь своих читателей — это то, о чём я мечтала всю жизнь и мечтаю до сих пор. А вы со мной так… — обидевшись, сказала я.

— Прости. Не обижайся. Я говорю это через призму себя. У меня такой опыт, у тебя будет другой, — сказал N и улыбнулся.

***

Вот и вся история. Когда я уходила из дома, где жил N, его бойфренд и их большой пластмассовый богомол, N попросил меня никому не рассказывать про него. И я сдержала своё слово. А уж поверьте — мне было очень тяжело это сделать. Я совершенно не умею хранить секреты. Особенно тяжело было молчать, когда в компании друзей о нём заходила речь. Он известный человек. Но я молчала. Закусывала язык и молчала.

Я слепила интервью из первых минут разговора, что успела записать, редактор одобрил, я отправила его N, но N так его и не согласовал. Мы забрасывали его письмами, но ответа не получили.

Украдкой я всегда следила за N. У него родился второй ребёнок, всё от той же женщины. Они даже дали совместное интервью… До сих пор не понимаю, как в этом человеке уживались патриархальные взгляды на отношения и гомосексуальность? Хотя, быть может, он, как и многие писатели, всё выдумал в виду отсутствия в своей жизни драмы, и наврал мне про то, что он гей? У меня у самой такое бывает: выдумываешь, сама не понимаешь зачем, но уже не можешь остановиться.

Я благодарна N. Если бы не он, я бы не выкорчевала окончательно из себя гомофобию, не укрепила бы веру в свои идеалы, не продолжала бы писать (в том числе — чтобы понять, прав ли был N) и никогда не полюбила бы Хемингуэя, который стал для меня большим вдохновением, и творчество которого ответило на многие мои вопросы.

Запись первой части разговора хранилась в моём компьютере три года. Пару дней назад я её удалила, а перед этим написала этот рассказ. Пусть теперь он будет доказательством того, что всё это было со мной на самом деле.